крайне бережного охранения корпоративной солидарности, для которой ключевая идея — не выносить сор из избы. Когда, например, что-то случается в школе, единственное, чего опасается учитель, — административное наказание, поэтому он избегает публичных обсуждений. Мы боимся дискуссий, не превращенных в шоу. Шоу, конечно, есть, и они тоже делают свою работу, продвигая повестку, правда, низово и очень вульгарно.

Мы заговорили, к примеру, о насилии в семье и над детьми, но это носит разовый характер. Все-таки на уровне образовательных проектов пока все скорее замалчивается, нежели проговаривается. Однако это должно измениться при развитии культурного потенциала и толерантности.

Надежда Нартова, старший научный сотрудник Центра молодежных исследований и заместитель академического руководителя магистерской программы «Современный социальный анализ» НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге. Редактор книг «В тени тела» и «PRO тело. Молодежный контекст»:

— Сложно прогнозировать. Я думаю, нас ждут вызовы, относящиеся к идее общественной безопасности: пандемия уже показала, что есть вмешательство и контроль, а есть желание отстаивать свои границы и офлайн, и онлайн.

Мне кажется, что установится представление о переговорном процессе коммуникации, гендерных ролях, мужественности и женственности, субъектности. Сейчас придут подростки, рожденные в 2010-х, и добавят еще больше огня в этот пересмотр порядка.

Будут выработаны правила общения в онлайн-пространстве, связанные с сохранением приватности.

Университеты, благодаря новому поколению, ставящему проблему, очень быстро перестроятся и создадут формальные и неформальные механизмы, которые позволят контролировать в первую очередь властные и уничижительные поползновения: харассмент, дискриминацию и так далее.

Также будет меняться модель допустимого в отношениях с детьми, большую поддержку со стороны социальных слоев получит проблема домашнего насилия. По моему мнению, люди смогут быстрее считывать такие ситуации, относиться к ним жестче.

Анна Край, преподаватель департамента психологии НИУ ВШЭ; практикующий психолог. Соавтор книги «Домашнее насилие. Так будет не всегда»:

— Главное, что мы должны сделать, — прекратить оправдывать насилие: «Он же заслуженный деятель Советского Союза; он прекрасный преподаватель, друг, сват, брат». Мы обязаны рассматривать насилие как факт.

При этом я уважаю позицию исследователя и практика Стивена Хайеса, основателя acceptance and commitment therapy [‛терапия принятия и ответственности’. — Прим. ред.]. Он написал потрясающую, на мой взгляд, статью «Авторы насилия тоже люди» [перевод названия от эксперта. — Прим. ред.]22. В ней он рассказывает о парадигме, в которой те, кто совершает что-то недопустимое, часто сами загоняют себя в цепочку стыда и вины.

Стыд и вина — деструктивные состояния, которые никогда не делают лучше, то есть это одни из самых разрушительных вещей с точки зрения психологического благополучия. Я могу жить с осознанием того, что я плохой человек, и не представлять возможности каким-то образом выйти из этого положения, поскольку чувствую такую вину, что не разрешаю себе думать по-другому. Это суперраспространенная история, с которой часто приходят клиенты: «Я недостоин, я уже натворил, значит, со мной нельзя общаться, я плохой». Здесь всегда нужно смотреть на контекст и давать шанс на реабилитацию. Думаю, для России важно создавать систему помощи для людей как пострадавших от насилия, так и совершающих его.

Каковы ключевые нормы

«новой этики»?

Оксана Мороз, доцент департамента медиа НИУ ВШЭ; кандидат культурологии. Автор «Блога злобного культуролога»:

— Нормы «новой этики» — уважение к другому, представление о тех ограничениях, которые у меня есть в связи с моими привилегиями, и, как ни удивительно, способность проявлять нулевую толерантность к тем, кто со мной не согласен. Пока, по крайней мере, так.

Мне бы очень хотелось, чтобы последний пункт исчез, так как я считаю, что нулевая толерантность — странная презумпция возможностей насилия. Во многом это связано с тем, что маятник качается, и в какой-то момент мы понимаем: без жесткого противопоставления другим ничего не получается.

Но меня подобное смущает, потому что я не могу представить, как можно рассуждать о чем-то добром, полезном и справедливом, при этом имея внутри ком ненависти. Это не очень здорово и безопасно для самого человека, особенно активиста, поскольку следующий шаг — выгорание, когда этот ком буквально разрастается до объема всего тебя.

Дарья Литвина, научный сотрудник факультета социологии (программа «Гендерные исследования») и преподаватель магистерской программы «Социальные исследования здоровья и медицины» ЕУСПб:

— С одной стороны, это признание субъектности, идентичности и значимости своего голоса, который может и должен определять границы. С другой — опасения оказаться недостаточно чувствительным. Речь идет о страхе стать виноватым; страхе потерять внутреннюю свободу действий, свободу на романтические заигрывания или просто либеральное общение; страхе, что нужно будет постоянно оглядываться и одумываться.

Это также дискуссия о переговорах и внутреннем камертоне, который, как ты полагаешь, позволяет действовать адекватно и понимать реакцию другого. Но теперь кажется, что тебе указывают: «Нет, твой камертон сломался, надо переосмыслить всю рутину, относиться к ней рефлексивно, опасаться и быть потенциально виноватым».

Я думаю, что те, кто критически воспринимает «новую этику», боятся обвинений, так как они поставят под угрозу их представления о себе и своей идентичности. Эти люди не хотят быть виноватыми просто из-за того, что пригласили коллегу на кофе и, вероятно, не имели чего-то в виду. Они беспокоятся о том, что будут выставлены преступниками, нарушителями спокойствия и этики — теми, с кем они не хотели бы ассоциироваться. При этом они слышат требования выражать уважение и заботу.

А как это делать? Это сложная история о поведенческих и коммуникативных нормах. Когда мы вступаем с кем-то в коммуникацию, возникают интерсубъективные смыслы. Например, я разговариваю с вами и вообще не знаю, что вы думаете о «новой этике», но предполагаю, что вы мыслите примерно вот так, потому что есть некие флажки и маячки, указывающие на это. И для людей важно общаться с другими, ожидая, что, когда они произнесли «а», собеседник услышал именно «а». Но теперь кто-то говорит: «Нет, вы знаете, система смыслов изменилась. Если вы сказали „а“, вас могут понять совершенно иначе, и ваша репутация, и ваше доброе имя тогда будут запятнаны».

Притом остальные, напротив, видят в «новой этике» свободу, возможность быть собой, действовать, не оглядываясь на свой гендер, возраст, позицию, и получать дивиденды за то, насколько он профессионален, успешен, компетентен для того, чтобы решать те или иные задачи.

Людям с одной и другой стороны нужно объяснять и проговаривать, кто чего хочет, потому что здесь происходит сбой коммуникации. Как будто для одних обсуждений гендерной проблематики слишком много, а для других — слишком мало, и пока эти два лагеря друг друга не понимают. Первые говорят: «Смотрите, как много гендерных проблем!» Вторые отвечают: «Действительно, гендерные проблемы. Вот вы их нам, собственно, и создаете своим проговариванием».

Я бы начала с попытки слышать друг друга, потому как если мы думаем, что с другой стороны есть только злые и властные белые мужчины, которые пользуются своей властью, когда им хочется, то приходим к войне и противостоянию. Если же мы будем учитывать, к примеру, что существуют поколенческие особенности, что возможность флиртовать, заигрывать и влюбляться на работе у кого-то связана с представлениями о свободе, то, наверное, станем иначе смотреть на этих людей. Может быть, и они взглянут на нас по-другому, если узнают о нашем опыте и о том, что мы оскорбляемся не от приглашения на кофе (в общем-то, мы чувствуем себя субъектами, которые могут отказать), а от ситуаций, когда заходим в кабинет профессора и слышим, как за спиной поворачивается ключ в двери.

Здесь может возникнуть большой потенциал для солидарности, и с мыслью о солидарности и диалоге, мне кажется, должны происходить разборы конфликтов внутри компаний или университетов. Опять же, я столкнулась с тем, что есть одна позиция, которая требует сделать публичными подробности этического разногласия, а есть другая, которая говорит: «Ребята, если мы начнем все это рассказывать,